В преддверии юбилея события, которое можно без преувеличения, отнести к числу тех, которые изменили мир, натолкнулась на материал в газете "Московский Комсомолец № 25717 от 12 августа 2011 г. Решила поделиться впечатлением, не давая комментариев.
Гавриил Попов: “Это было величайшее событие конца ХХ века”
Уже двадцать лет прошло с тех пор. Наш сотрудник, который выбирал фотографии для этой статьи, сказал: “Мне было тогда всего шесть лет...” Для него это факт истории. А для его родителей, как и для всех остальных жителей нашей страны, те несколько дней августа 1991 года стали целой жизнью, когда каждый вдруг понял, что и от его действий зависит будущее.
Статьей одного из лидеров демократического движения в России, первого мэра Москвы Гавриила Попова, “МК” начинает цикл публикаций о тех бушующих днях.
■ Что на самом деле происходило тогда в Москве?
■ На что рассчитывали путчисты?
■ Почему не 21 августа, а 4 ноября стало национальным праздником — Днем народного единства?
ЗаговорыОдин из распространенных мифов о путче звучит так. Шел процесс превращения Советского Союза в Новый Союз. Был уже согласован договор. Но несогласные с ним путчисты сорвали нормальный ход событий.
Этот миф был очень удобен и Горбачеву (ему помешали), и Ельцину (он устранял нарушителей).
На самом деле все обстояло неизмеримо сложнее. Страна была буквально беременна кризисами.
Сначала о Горбачеве. Он был в очень трудном положении. Ему удалось согласовать текст нового союзного договора. Но какой ценой! Ценой отказа от главной стратегической идеи всего своего лидерства: перехода от советского социализма к социализму обновленному, гуманному и демократическому. Ведь по новому договору все главные реформы республики будут проводить сами и сами выберут себе строй.
Поэтому в перспективе неизбежны конфликты. Между Центром и республиками. Между самими республиками. К тому же проблемы возникнут за рубежом — ведь республики захотят иметь «свое» лицо: этого потребуют избранные ими варианты реформ. Получится, что одна республика ждет от США или ФРГ одного, а другая — своего. А Запад наградил Горбачева Нобелевской премией. Горбачев умел считать: это ему выдали то ли страховку, то ли пенсию, прикрывающую их отказ от него.
Но самый главный конфликт будет с Россией. Примирить Центр с Россией можно только такими ограничениями роли Союза, на которые Горбачев идти не хочет.
Горбачев не мог не знать, что его помещения КГБ прослушивает. И тем не менее он провел разговор с Ельциным и Назарбаевым о будущих переменах в правительстве и тем самым предупредил всех, кого это коснется. А сам уехал подальше от Москвы. Если кандидаты на отставку ничего не предпримут, это уже их дело...
В не менее сложной ситуации находился Ельцин. Его совершенно не устраивал новый союзный договор. Горбачев остается в Москве. Россия окажется, как и во время СССР, наиболее «пострадавшей». Центр будет висеть над ней на каждом шагу. Это в целом несовместимо со стилем руководства Ельцина. Это породит конфликт за конфликтом. Реформы — это движение по минному полю. Вступать на него, имея за спиной Горбачева с его Центром, — почти самоубийство...
Республики были в очень разном положении. В одних лидеры чувствовали себя прочно. В других — очень зыбко. А после договора, который передаст много полномочий республикам, эта зыбкость многократно увеличится. Во многих республиках усиливаются сторонники выхода из СССР. А в борьбе с ними нынешние лидеры рассчитывать на прежние объемы помощи Центра уже не смогут. И тут перспектива кризисов, но уже внутри республик...
И наконец демократы. Мы уже вполне осознали, что в России власть все больше переходит в руки объединившихся вокруг Ельцина номенклатурных реформаторов, которых Ельцин «облагородил», отдельными демократами, лично ему преданными и готовыми на все его условия ради постов и кабинетов. Каких-либо реальных рычагов воздействия на Ельцина у демократов нет. Все попытки «Демократической России» — особенно кадровые — он пресекает.
Решение, принятое демократами в конце 1989 года — о переносе усилий с уровня Союза на уровень выборов в республиках, — явно оказалось неудачным. Тогда нам было ясно, что на уровне Союза ССР, на Съезде народных депутатов СССР и тем более в Верховном Совете СССР, мы, сосредоточив все свои лучшие интеллектуальные силы, представив среди народных депутатов СССР цвет нации, все же не смогли стать такой влиятельной силой, которая заставила бы Горбачева не маневрировать между реформаторами и консерваторами, а действовать. Но вместо поисков форм усиления роли оппозиции в Союзном парламенте, мы «ушли» на выборы в республиканские и местные советы.
Величайшее событие конца ХХ века (10 фото)
Горбачев допустил грубейшую, роковую ошибку, согласившись с выборами в республиках через шесть месяцев после всего того, что произошло на выборах в СССР. Ему надо было отложить выборы в республиках года на два. А нам надо было это поддержать. Ведь было ясно, что эти выборы интересны только не добившимся власти на уровне Союза номенклатурным реформаторам и тем демократам, которые рвутся «во власть», так как их амбиции не удовлетворяла роль оппозиции. Им нужны были посты. И выборы в республиках предоставляли им шанс.
Но в республиках и на местах бюрократия (особенно России) уже готова была драться «до последнего патрона» — ведь речь шла об устранении ее от кормушек. А у нас на уровне республик не было настоящей «гвардии». И в депутаты этого уровня прошли демократы «второй волны». Те, кто не решался участвовать в союзных выборах, не веря в победу. И другие — добрые и хорошие люди, неплохие демократы — но уже второго эшелона. Вести в республиканских Советах борьбу на уровне, который достигли союзные депутаты, они не могли. Поэтому выборы в союзных республиках — и в республиканские органы, и в органы на местах — не могли не ослабить, и ослабить существенно, борьбу за реформы на уровне Союза ССР.
На уровне России Ельцин победил уже не только голосами демократов, но и голосами реформаторов из КПСС. В итоге вот уже почти полтора года демократы идут «в хвосте» у Ельцина. А он сам — это очевидно — имеет в качестве главного царя желание удержать власть.
Все наши усилия влиять на события часто сводились к стойкому противостоянию, но не несли главного — конструктивного. Наши надежды на реформаторскую часть бюрократии не оправдывались. От идеи быть конструктивной оппозицией реформ, которую будут вести реформаторы из советской системы, мы перешли — под давлением масс и с учетом их голосований — к новой модели: законодательная власть будет под существенным влиянием, а то и под контролем демократов, а исполнительная власть остается в руках реформаторской бюрократии. Но и такой «тандем» не получился.
Все аспекты сложившейся после выборов в России ситуации мы неоднократно обсуждали. К лету 1990 года сформировали главные выводы.
Во-первых, должны объединиться демократы, сотрудничавшие с Горбачевым, и демократы, сотрудничавшие с Ельциным.
Во-вторых, надо четко сформулировать позиции демократов по всем главным проблемам выхода из социализма и формирования нового, заменяющего социализм, строя. И разработать модель участия демократов в реформах
В-третьих, надо получить возможности весомо влиять и на Горбачева, и на Ельцина.
В-четвертых, для давления надо будет создать свою партию — Движение демократических реформ (ДДР). Она или заставит этих двух лидеров считаться с позицией демократов, или демократы найдут других лидеров среди номенклатурных реформаторов.
И мы организовали оргкомитет по созданию ДДР. В него из «горбачевцев» вошли А.Н.Яковлев, Э.А.Шеварднадзе, С.С.Шаталин, Н.Я.Петраков. А из «ельцинского» направления — А.А.Собчак, А.В.Руцкой, я и другие. Началось создание оргкомитетов по всей стране. До конца 1991 года мы наметили провести учредительный съезд партии.
Однако наиболее катастрофической ситуация была у консервативной части КПСС — и номенклатуры, и всей бюрократии. Подписание нового союзного договора грозило им — и Горбачев постарался заранее донести эту истину до них — отставками.
Среди консерваторов было немало по-настоящему идейных людей — Рыжков, Лигачев, Лукьянов, Крючков. Для них вопрос о новом Союзе был не только вопросом о личной судьбе, это было и вопросом их идеологии. Поскольку договор августа 1991 года делал консерваторов объектом первого удара, то именно они и начали активные действия.
Путч, таким образом, был итогом целого комплекса кризисов, а не чем-то случайно возникшим в стороне от главной линии развития СССР. Если бы не консерваторы, на обострение вскоре должны были пойти республики. И Россия. И мы — ДДР. Сложившаяся ситуация по-настоящему не устраивала никого.
Победа
О путче написано так много, что нередко уходит в тень, а то и вовсе исчезает его главная суть. А она состоит в том, что именно в эти несколько дней рухнул и ушел в историю «несокрушимый и легендарный» строй советского государственного социализма.
Завершился великий эксперимент по попытке создать общество, в котором не будет частной собственности, классов, государственных органов, бюрократии. Я лично считаю себя человеком социалистических убеждений и уверен, что человечество еще не раз будет — защищаясь от противоречий и бед — повторять попытки создания такого общества. Но этот эксперимент — с тоталитарным государственно-бюрократическим социализмом — завершился.
Говорят, у победы много родителей, а поражение — всегда сирота. И в родители победы над путчем «записывались» многие: одни вполне справедливо, другие частично обоснованно, третьи вовсе безосновательно.
Прежде всего необходимо отметить роль Б.Н.Ельцина.
Борис Николаевич с его исключительной интуицией уже к 9–10 часам утра в день начала путча почуял, что все прошлые разговоры с ним тех, кто стал организаторами ГКЧП (и прежде всего В.А.Крючкова) — о передаче ему поста Президента СССР, — остаются разговорами. Его действительно не трогают здесь, на даче. Даже все телефоны работают и к нему приезжают его сторонники. Но ситуация все больше напоминает маневр: о тебе вспомним, если у нас дела застопорятся. Пешкой Ельцин быть не хотел и занял ту позицию, на которой настаивали окружающие его демократы, — позицию отпора путчу.
Он — при всем неприятии Горбачева — понял, что наиболее эффективной стратегией является требование «возврата Горбачева». Такой лозунг снимал все обвинения в его личном интересе и привлекал к Ельцину всех горбачевцев — и в СССР, и на Западе.
Ельцин мужественно, рискуя собой, сначала переехал в Белый дом. А затем — в критические часы ожидания штурма — отверг идею выезда в посольство США. Он принял решение остаться в Белом доме и разделить со всеми его судьбу.
Ельцин выступал, делал заявления, зачитывал обращение с танка.
Говоря обобщенно, он достойно взял на себя и выполнил роль Символа Отпора Путчу.
Он много сделал для внесения раскола в ряды путчистов. Для давления на его колеблющихся участников (особенно в армии). Говоря обобщенно — для Нейтрализации ряда звеньев путча.
Но Организатором Разгрома Путча он не был. Строго говоря, такого организатора вообще не было. Путч — как и весь СССР, и весь государственно-бюрократический социализм, — разваливался сам. В силу полного исчерпывания всех резервов системы и как итог полной импотенции руководства КПСС и КГБ.
Но решающим, главным фактором этого развала был народ. Десятки тысяч москвичей, собравшиеся вокруг Белого дома, и были подлинным, главным фактором поражения путча.
Народные массы, исступленно кричавшие: «Ельцин!», с молоком матери впитали идею о руководящей роли партии и вождя. Они не нашли ни силы, ни мужества признать то, что было на самом деле: это они, именно они и стали главными в деле провала путча.
Свой вклад в создание легенды о Ельцине как организаторе борьбы с путчем внесли и демократы. Неготовые к роли лидеров народных масс, они хватались за традиционные для советской системы трафареты.
Сегодня, спустя двадцать лет, и можно, и нужно назвать главного победителя — народ, москвичей.
Конечно, свой вклад внесли все жители страны, особенно Ленинграда и Свердловска. Но, как не раз бывало в русской истории, приговор страны довелось приводить в исполнение москвичам. Им пришлось делать то, что и хотели, и были готовы делать жители других городов, но просто не успевали.
В эти дни москвичи сполна оплатили все свои привилегии и выполнили долг перед Россией, русским народом. По-русски — в полном объеме, «не щадя живота своего».
Это москвичи проигнорировали авантюру Ельцина о всеобщей забастовке. Напротив, все работали и все работало. Наглядно демонстрируя каждому солдату и каждому офицеру введенных в город частей полное отсутствие всяких оснований для чрезвычайных мер.
Москвичи шли к танкам и убеждали солдат и офицеров в том, что Москва — не Тбилиси и не Баку. Здесь вокруг — свои. Беседовали с ними. Ни одного бранного слова. Бабушки, мамы, сестры, будущие жены солдат. Их поили чаем, кормили бутербродами.
Когда я принимал решение в конце 1989 года оставить зал Кремлевского Дворца съездов и идти на выборы депутатов Моссовета, я предвидел, что именно в Москве развернутся критические события. Так было в Петербурге в 1917 году или в Париже XVIII века. Став руководителем, я делал все — вместе с депутатами Моссовета и администрацией города — чтобы облегчить «социалистический удел» москвичей.
Справедливо — по талонам и карточкам — распределяли дефицитное продовольствие, не создавая привилегий ни начальству, ни богатым. Утвердили меры по преодолению хронической болезни — нехватки мест в детских садах. Разработали систему бесплатной приватизации жилья и отстранили от приватизации квартир целую свору собиравшихся на этом нажиться чиновников и маклеров. Ввели бесплатный проезд для пенсионеров. По московскому каналу телевидения горожане каждый день видели, чем заняты и депутаты, и администрация.
Российский парламент и правительство Ельцина говорили очень правильные слова. Воевали с Горбачевым за власть. Это было эффектно, но как-то театрально. А мы стремились на каждом шагу показать, что можно сделать для людей конкретного. И было достигнуто главное: горожане поняли, что мы — это их власть. И они отвергли ГКЧП.
Очень символично, сверхсимволично, кем были трое погибших возле Белого дома москвичей.
Володя Усов — работник совместного предприятия, предприниматель.
Дима Комарь — участник афганской войны, рабочий строительного кооператива.
Илья Кричевский — художник.
Шесть лет им мешали. Мешали Усову быть предпринимателем. Мешали работать кооперативу Комаря. Мешали Кричевскому творить. Но за эти шесть лет силы старого не смогли помешать главному: все трое стали гражданами.
Поэтому за демократию, за новую Россию отдали жизнь не случайные прохожие. Это были уже новые люди, твердо знающие, чего они хотят. В ту кризисную ночь они хорошо знали, что ненавидеть. Поэтому вполне закономерно они оказались возле Белого дома. Вполне логично, что они были готовы стоять до конца. И стояли.
В августе 1991-го я убедился: не зря мы работали последние 15 месяцев. Свой долг перед нашей революцией 1989–1991 годов я выполнил: столица к испытанию путчем в основном была готова.
Стойко держались депутаты Моссовета. Когда глава Московского горкома Ю.Прокофьев позвонил Юрию Михайловичу Лужкову утром 19 августа и предложил «немедленно явиться в горком для получения инструкций», Лужков ответил, что он едет к Ельцину. И звонок Лужкову начальника КГБ по Москве с угрозой: «К Ельцину ехать не надо, пожалеешь» — Юрия Михайловича не остановил. А на заседании правительства Москвы единодушно было принято решение не выполнять требования ГКЧП.
Иногда частные случаи говорят об общей картине более емко, чем аналитические обобщения.
...Ко мне подвели парнишку. Худенький, лет 14–16: «Я умею стрелять. Дайте оружие». Я спросил, ходил ли он на митинги и демонстрации. «Нет. Бабушка не пускала. Говорила: хватит и того, что папа и мама ходят». — «А теперь?» — «А теперь бабушка сказала: папа и мама в экспедиции. Пришла твоя очередь».
...Старый, полуслепой лысый человек. Исступленно кричит: «Дайте мне оружие!» Я сказал: «Вы в войну навоевались, спасибо». «Не был я на войне! Я двадцать лет был в лагерях. Я всю жизнь ходил под дулом вертухаев. Я всю жизнь мечтал хотя бы раз увидеть их под своим прицелом, через прорезь мушки. Не волнуйтесь, они пройдут только через мой труп!..»
...Я с Лужковым у Горбачева в Кремле. Я настаиваю на отказе Горбачева от поста генсека, от ЦК и вообще от КПСС. Горбачев колеблется. Но когда с присущим ему напором в беседу включился Лужков — Горбачев явно переменился. От Лужкова он не ожидал того, что готов был услышать от таких, как я.
...20 августа к вечеру я сказал сыну Харитону: бери свой автомат и отправляйся на нашу дачу. Мать одна, твой двухлетний армейский опыт стрелять может понадобиться. Сын поехал.
Но жена была на даче не одна. Когда стемнело, зашла соседка — известная актриса Лия Ахеджакова. Она сказала: «Ходят слухи, что в ночь с 20-го на 21-е будет штурм Белого дома и начнутся аресты. Мы с друзьями решили, что будем ходить возле вашей дачи, чтобы быть свидетелями вашего ареста».
Жена ответила: «Зачем ходить вокруг? Если решили, заходите и сидите здесь». С Лией пришел писатель Фазиль Искандер с женой, актриса Алла Будницкая с мужем Александром Орловым, затем подошел и наш сосед Кушнирович с двумя своими аспирантами. В этом составе все слушали сообщения по радио.
Услышав об этой «охране», я подумал, насколько же изменилась ситуация по сравнению с теми советскими годами, когда соседи прятались, едва заслышав ночью шум подъезжающей к дому машины...
В эту ночь противостояния окончательно проявилась неспособность лидеров КПСС руководить страной. С другой стороны, в эту ночь сделали окончательный выбор в пользу демократии и реформ многие из тех, кто не годы — десятилетия — верой и правдой служил советскому режиму.
Символичным было ночное движение к Белому дому. Люди шли сюда, не исключая перспективу умереть. Но шли. Здесь, в Белом доме, многолетний борец с тоталитаризмом Мстислав Ростропович был рядом с Эдуардом Шеварднадзе, отдавшим десятки лет борьбе за сохранение коммунистической системы. Все лучшее, что было в стране, в народе, в Москве, порвало со старым, выбрало путь новой жизни.
И в этом гражданском противостоянии десятков тысяч людей победил народ, исчерпавший все свои надежды на КПСС, на ее аппарат, на ее лидеров. Мы, демократы, просто-напросто делали то, что хотело большинство народа. И волю этого большинства почувствовали не только мы, но и путчисты. Они сдались.
Когда я итожу то, что прожил...
Это у Маяковского — «Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях — ярчайший где, я вспоминаю одно и то же — двадцать пятое, первый день!» А для меня таким днем стал день, когда на площади Дзержинского собрались тысячи людей. Они требовали решения и по памятнику мертвому Дзержинскому, и по зданиям КГБ, заполненных его живыми сотрудниками. В воздухе пахло и Бастилией Парижа, и Зимним Петрограда.
Я понимал, что если сейчас выступить и призвать к занятию помещений КГБ, то даже вооруженное сопротивление его сотрудников здания не защитит.
Но я понимал и другое. После этого штурма КГБ придет очередь ЦК КПСС, МВД, прокуратуры. И больше никакой власти не будет не только у Горбачева, но и у Ельцина, и у Верховного Совета России, и даже у Моссовета. Начнется заключительный этап Великой антисоциалистической революции 1989–1991 годов. И есть все основания полагать, что он будет кровавым...
Но именно перспектива крови постоянно вставала в моем сознании все эти годы. Счет к коммунистической бюрократии настолько огромный, что никакими жизнями нынешних начальников его не оплатить. Но главное было в другом. Россия так много в ХХ веке оплачивала именно своею кровью — начиная с 1905 года, — что еще одного кровопускания она не выдержит. И оно станет концом не только бюрократического социализма, но и самой России.
А я ведь шел в революцию 1989-го ради нее, России. Не ради каких-то личных выгод. Я был твердым сторонником выхода из социализма, так как считал, что он стал угрозой для самого существования России. При нем она наверняка взорвалась бы как атомная станция Чернобыль или утонула бы как подводная лодка «Комсомолец».
И вот теперь может начаться путь к новому строю, но с кровавой перспективой гибели России. Но зачем роды, если погибнут и мать, и младенец? Поэтому перемены, но только без крови.
Было и еще одно обстоятельство. Мои «информаторы» сообщали, что среди собравшихся вокруг памятника Дзержинскому только четверть — участники наших митингов, узники лагерей, жертвы психушек, дети политзаключенных.
А четверть — это активисты-демократы из провинции. В дни путча они приехать на помощь не решались. А теперь, после победы, рвутся доказать свою революционность.
Однако есть еще четверть средних — своего рода «пена». И еще явная шантрапа, собравшаяся в надежде на то, что после штурма зданий охранки начнутся погромы магазинов.
И последняя четверть — это стукачи и сексоты самого КГБ. Они дрожали в страхе, что после поражения путча их сотрудничество станет известным. Особенно тряслись те, кто в первый же день путча бросился доносить на всех, кого они ненавидели или кому просто завидовали. Они рвались первыми попасть в помещения КГБ и учинить там погром и пожары. Так, в 1917 году первыми громили царскую жандармерию те, кто с ней сотрудничал, находясь в рядах эсеров, анархистов, социал-демократов...
Руководствуясь и своей общей позицией, и ситуацией, я принял решение: к штурму не призывать. Здесь, на площади, ограничиться сносом памятника Дзержинскому. Этим занимался Сергей Станкевич с техникой, предоставленной главным строителем мэрии Владимиром Ресиным.
А всю массу собравшихся префект Центрального округа Александр Музыкантский и руководитель администрации мэрии Василий Шахновский переместили к зданиям ЦК для обеспечения занятия их представителями мэрии.
Но чтобы войти в эти здания, недостаточно было решения мэра. Это ведь организация союзного уровня. А от союзного уровня никакой поддержки мы получить не могли. Оставался российский.
Ельцин был готов на занятие зданий ЦК КПСС. Но и тут он «застраховался» — разрешение нам написал Эдуард Бурбулис как государственный секретарь, без ссылки на Ельцина, под свою ответственность. И не на бланке, а на вырванном чуть ли не из школьной тетради листке бумаги.
Надо было убедить уйти части КГБ СССР, охранявшие ЦК (что само по себе было беззаконием — почему государственная власть охраняет помещение одной из партий страны?). А.Музыкантский договорился с КГБ, что они останутся охранять только подземный комплекс, а из здания уйдут.
Далее надо было обеспечить безопасность уходящих из ЦК его сотрудников. Конечно, они могли быть соучастниками путча, но это дело следствия и суда, никаких самосудов допустить нельзя. Но при этом не допустить выноса каких-либо документов. Другими словами, обыск становился неизбежным.
По нашим сведениям, лидеры в ЦК уже не пришли, а вот в МГК Прокофьев находился в своем кабинете. Я поручил В.С.Шахновскому лично обеспечить эвакуацию Прокофьева и его коллег.
Какая ирония судьбы! Я должен заботиться о сохранении жизней тех, кто не раз включал меня в списки первоочередных расстрелов! Но сохранение бескровного характера завершения новой революции было для меня важнее личных счетов.
Я думаю, что Музыкантский и другие участники этого исторического события расскажут сами много важного. А меня тогда волновало одно: темп. К моменту начала выступления Ельцина в парламенте России здания должны быть взяты.
Я понимал историческое значение происходящего. Передо мной был телевизор: шел репортаж о встрече депутатов Верховного Совета России с Горбачевым и Ельциным. А сбоку стоял телефон, по которому поступала информация со Старой площади.
Наконец, каким-то усталыми и будничными голосами Музыкантский и Шахновский сообщили: мы в здании ЦК. Охрана КГБ ушла. Персонал эвакуирован. Удалось вывести и Прокофьева. Мы звоним из бывшей приемной Генерального секретаря ЦК КПСС. Сотрудник аппарата мэра майор Соколов назначен комендантом...
В эти минуты я понял: дело сделано. Величайшее событие конца XX века. Эксперимент с государственным тоталитарным социализмом закончен. Что бы ни было потом, сколько бы лет ни занял процесс, как бы ни было противоречиво развитие — начинается отсчет новой эпохи.
Я, как ученый-экономист, уже много лет назад пришел к выводу, что когда-то это обязательно произойдет. Что этот вид социализма обречен.
Я, занявшись политикой, старался приблизить его гибель.
Но я не верил, что это произойдет при моей жизни. Но — произошло. Если я ничего больше не сделаю для России и ее народов, этот час, час взятия зданий ЦК, оправдает, по крайней мере для меня самого, всю мою жизнь, все ее беды, ошибки, противоречия.
Ельцин зачитывал на экране исторический указ о КПСС. Я подумал: это произошло. Господи, это произошло! Это ведь наша Россия. Здесь свои обычаи. Назад покойников не носят, говорит старая русская пословица. Разгром зданий ЦК — это конец КПСС.
Мощная волна народной победы над путчем оказала исключительное воздействие на политических лидеров.
Ельцин, который никогда демократом не был, теперь до последних дней жизни будет именно демократом. И даже под нажимом всего своего кремлевского окружения будет отвергать антидемократические варианты будущего России.
Бурбулис, Руцкой, Хасбулатов будут тоже твердо и более уверенно стоять на том, что им представляется правильным.
Не выдержавшие испытания путчем деятели будут говорить о его «опереточном» характере. О том, что руководство Белого дома выпивало в тепле и покое в бункерах Белого дома. Если все было именно так, то почему эти критики или бежали в эту ночь из Белого дома, или их нельзя было найти ни в Москве, ни в Подмосковье?
Провал путча так напугал лидеров консерваторов из КПСС, что они навсегда отказались от идей силовых мер. Не случайно после падения Белого дома в октябре 1993 года обнаружить их в здании не удалось.
А реформаторской части бюрократии победа над путчем позволила создать и всячески раздувать миф о победе демократов.
Иллюзия уже одержанной победы успокаивала демократов, отвлекала их на разного рода погремушки типа сноса памятников, отвлекала их от того реального, что происходило на деле: консерваторов-номенклатурщиков и консерваторов-аппаратчиков заменяли реформаторы-номенклатурщики и реформаторы-бюрократы. Точнее говоря, даже не реформаторы, а согласные на реформы.
Путч существенно облегчил положение этих готовых на реформы бюрократов, так как позволил им снять с себя свою долю ответственности за итоги социалистического развития...
Не менее опасным было и то, что победа над путчем создавала исключительно тревожную иллюзию простоты и легкости будущих перемен, их близости и быстроты. А если учесть, что особенностью Ельцина как лидера было именно личное нетерпение и личное желание выбирать варианты с наиболее близкими и демонстративными успехами, то опасность таких представлений многократно усиливалась после победы над путчем.
К Ельцину теперь тучей бросилась основная часть советско-коммунистической бюрократии. Говоря словами Лермонтова — «на ловлю счастья и чинов». И в силу своей организованности, взаимной поддержки и выручки, исключительной искусности в подхалимаже и интригах и — надо говорить правду — в силу наличия больших, чем у демократов, знаний и опыта управления страной они без особого труда стали и теснить в коридорах и кабинетах демократов, и вообще устранять их.
Три дня после путча наша бюрократия находилась в полной прострации. Зрелище выходивших из здания ЦК дрожащих сотрудников этой цитадели социализма с авоськами в руках, наполненными остатками закупок в спецбуфетах, потрясало. Ведь это были те, мечта стать которыми всегда была пределом грез любого аппаратчика. Элита, небожители советской бюрократии.
Было ясно, что если их никто не спасает, то чего ждать следователям, судьям, прокурорам, врачам, журналистам, директорам, работникам безопасности, которые исполняли их указания, ловили каждое движение их бровей?! Было не менее ясно, что обвинить «цековских» можно только в директивах. А исполняли-то все своими руками остальные. Подштанники намокали... Этой пытки народом наша бюрократия не может забыть до сих пор. Ведь до сих пор ее и давили, и пытали, и даже убивали — но только свои.
Но по мере того, как подсыхало мокрое белье, бюрократия, прежде всего из ее силовых структур, бросилась сводить счеты и с демократами, и с народом. Мстить ему за саму мысль о свержении бюрократии.
Над народом просто издевались — уничтожали вклады, обесценивали пенсии, месяцами безнаказанно не выплачивали зарплату, обрекали учителей и врачей на роль челноков, травили всех пытающихся идти в малый бизнес, в фермерство.
Ну а над демократами... Тут уже от счастья все тряслось. Готовые и в ГКЧП, и в других структурах расстрельные списки не уничтожили. Теперь их приняли к исполнению все те прокуроры, следователи, милиционеры, работники безопасности, судьи, которые раньше лизали райкомы, горкомы, ЦК. Да и бывшие «золотые перья» партии из средств информации не отставали в травле «возомнивших себя» демократов. Не жалели денег ни на командировки, ни на подслушивание, ни на Интерпол...
Рвение этой мстящей демократам бюрократии поощрялось и Ельциным, и его окружением. Ведь Ельцин буквально ненавидел всех, кому должен был быть чем-то и как-то обязан.
В России нет памятника Сахарову возле Красной площади. Нет и высшего для демократа ордена — ордена Сахарова. Офицер, который привел в дни путча свои танки к Белому дому, приспешниками Ельцина был изгнан из армии.
А сами дни победы над путчем вычеркнуты из списка официальных праздников России. Нет церемоний, при которых президент возлагает венки — ни Сахарову, ни трем погибшим москвичам. Ордена за заслуги перед Отечеством защитникам Белого дома не дали: есть у Отечества российских бюрократов свои герои...
Ближайший соратник Сталина В.М.Молотов справедливо говорил, что коллективизация для судьбы СССР была важнее победы в 1945 году. А наши лидеры из Кремля могут отмечать только победу 1945 года, хотя для судьбы России победа над путчем в августе 1991 года как минимум не менее, если не более важная. Грамотный марксист Молотов знал, что говорил: изменение социального строя важнее любых побед в рамках строя. В августе 1991 года изменяли именно социальный строй.
Опоздал, как Левий Матвей
Все дни путча главным для меня был вопрос о том, что нам делать после победы. Я всегда помнил слова Плутарха: хорошо использовать победу важнее, чем победить.
Что будет делать Горбачев? Спускаясь с трапа самолета, на котором вернулся из Фороса, он опять заговорил об обновленном социализме. А на самом деле у него было два действительно реальных варианта.
Первый — сразу же у трапа отказаться от поста Президента СССР. Поблагодарить народ за победу и сказать: я не предотвратил путч, я ухожу.
Второй — в принципе изменить концепцию союзного договора. Пусть будет Конфедерация. Столицу перенесем из Москвы в Петербург. Я буду там бесправным Президентом нового Союза. В Москве мне оставаться нельзя: как говорил Джек Лондон, Боливар не вынесет двоих, Москва не выдержит меня и Ельцина.
Оба этих варианта я для себя называл «Переяславль». Когда-то Александр Невский после каждого конфликта с Новгородом уезжал в свой захолустный Переяславль и ждал, пока у новгородцев снова не появится потребность в князе. И у Горбачева был один шанс — ждать.
Но Горбачев оказался не готов к этим вариантам и пошел по худшему и для страны, и для него самого пути.
Я чувствую себя виноватым в том, что не настаивал перед Горбачевым на этих двух вариантах. Тем более что однажды, где-то в октябре, он сам сказал: может, мне отдать все Борису? Но и я, и участвовавший в беседе Собчак отвергли это предложение. И отвергли не случайно. Все наши намеки на пост Президента СССР Ельцин категорически отвергал. Во-первых, потому что он уже понимал, что даже Россия ему не по плечу. А тут — весь Союз. Но главное — второе: к Горбачеву Ельцин испытывал настоящую ненависть. Он в принципе не мог что-то принять от Горбачева и быть за это если не благодарным, то хотя бы обязанным. Вот если бы он навязывал это Горбачеву, если с унижением Горбачева...
А что будет делать Ельцин? Было очевидно: для него главное — захватить Кремль, Москву и стать реальным хозяином всей России. Ни о чем другом он не может думать до этого.
А Запад? Он попытается добиться максимума: устранить такой свой кошмар всего ХХ века, как СССР. Он поступит, как в 1917 году со старой Россией — когда отверг царя и империю из-за соблазнительной перспективы разрушения России при большевиках. Как минимум Запад поддержит только те реформы, которые развалят наш военно-промышленный комплекс.
А что делать нам, демократам? Какую позицию занять?
Первое — требовать суда над ГКЧП. Но лидеры ГКЧП докажут, что сам план «чрезвычайки» был готов давно, еще при Горбачеве. И на самом деле: что это за государство, у которого нет плана на крайний случай? Так что судить надо будет за другое: почему план ввели именно сейчас, в августе? И почему при этом нарушили законом предусмотренный порядок? Не созвали Верховный Совет и т.д. Это наша программа-минимум.
Но нарушение законного порядка, введя «чрезвычайку», допустили все структуры государственного бюрократического социализма: КПСС, государственные органы СССР, все силовые органы — армия, безопасность, прокуратура, суд и так далее, вплоть до организаций ветеранов, одобривших путч.
Поэтому возник великий исторический шанс: вместе с ГКЧП нанести удар по всему бюрократическому социализму. Это — программа-максимум.
Но к ней не готовы именно мы — демократы. Наша партия — Движение демократических реформ — существует только в виде сети оргкомитетов. У нас нет силовых структур — Советы в 1917 году имели красную гвардию, а Гитлер имел многотысячные отряды штурмовиков.
В итоге нам остается третий подход: попытаться реализовать только какие-то части программы-максимум.
Прежде всего в отношении КПСС. Ее можно запретить. Распустить аппарат, отобрать собственность и все ресурсы.
Но уже ввести для членов КПСС «запрет на профессии» — на право избираться, работать в госорганах (как сделали в ФРГ после войны) — нам не удастся, ведь 4/5 всех активных участников революции 1989–1991 годов — члены КПСС.
Ограничиться запретом не для всех членов партии, а только для сотрудников ее аппарата и членов райкомов, горкомов, обкомов? И это очень сложно. Ведь в тех же райкомах и горкомах немало писателей, ученых, хозяйственников... И тот же Ельцин...
Организовать «отбор» среди этого слоя? Поступить, как сделала ФРГ после объединения с ГДР? Там привлекают к суду только тех функционеров, которые нарушали законы самой ГДР. Но у нас и это вызывает проблемы. Кто из номенклатуры не нарушал закона? Как быть с тем же Ельциным, который, не считаясь ни с какими законами, сносил в Свердловске дом купца Ипатьева, где расстреляли царскую семью? Или получал там же пятикомнатную квартиру в 150 квадратных метров, нарушая все советские нормы метража на человека?
Сходная ситуация возникнет с чисткой по критерию «нарушал законы СССР» среди кадров госбезопасности, армии, прокуратуры и так далее.
Ввести исключения и создать орган, выдающий «индульгенции»? Но тогда начнется бесконечная свара с разборкой в первую очередь именно тех руководителей, которые вступили на путь реформ.
Выходит, суд над КПСС выльется в то, что никогда в истории не получалось, — только в суд над идеями. Или в осуждение акций — типа коллективизации или лагерей, но не лиц. А именно «лица» ведут борьбу с реформаторами.
Не лучше, чем с КПСС, обстоят дела и с советской властью. Советы республик и местные избирались под контролем аппарата КПСС, извлекшего уроки из опыта поражения при выборах депутатов СССР. Это не могло не сказаться на составе корпуса депутатов. Еще важнее были два других обстоятельства.
Первое. Нигде, кроме нескольких местных Советов, прежде всего Москвы и Ленинграда, у демократов нет большинства.
Второе. Советы в СССР были не только законодательной властью, но всевластными. Работать без контроля КПСС эта система не могла. Прямые выборы руководителей исполнительной власти (президент в России, мэры в Москве и Ленинграде) создали неразрешимые противоречия между ними и все еще всевластными Советами.
А надо идти к демократическому государству с разделением трех властей. Поэтому лучший путь после путча — избрать Учредительное собрание. Затем оно примет Конституцию. Затем референдум и выборы в Советы, но уже только как законодательные органы. А затем — избирать суды, прокуратуру и четвертую власть.
Но все мои попытки начать обсуждение в этом ключе встречались в штыки. Депутаты России облепили Ельцина и жужжали с утра до вечера: зачем вам, Борис Николаевич, новые депутаты? Они вряд ли будут более послушными, чем мы. А мы — во главе с «верным Русланом» — ваша опора!
Я тоже думал: а с чем пойдут демократы на выборы в Учредиловку? Без партии, без программы, без корпуса лидеров?
Ельцин уступил депутатам съезда России, не предвидя, что в итоге у него будет конфликт даже с вполне демократическими депутатами, но желающими остаться «всем». Я в Москве в этом давно убедился. На то и разделяют власти, чтобы они конфликтовали. Надо ограничить полномочия депутатов принятием законов. Но Ельцин остался с Советами по всей России, а сам оказался обречен в октябре 1993 года на расстрел депутатов «своего» съезда из танков.
Я осознавал острую катастрофичность для демократии ситуации после путча. Не поддерживать Ельцина мы не можем. А диктовать условия такой поддержки сейчас уже невозможно: мы опоздали, безнадежно опоздали с созданием партии Движения демократических реформ. К тому же после подавления путча даже часть демократов впала в эйфорию и о продолжении работы по созданию своей партии думать не хотела: очень увлеклась делами по захвату у КПСС власти.
Я хорошо понимал, что теперь, после победы над путчем, власть окончательно отошла к реформаторской номенклатуре и примкнувшей к ней рвущейся к постам части демократов. Было ясно, что реформы по выходе из социализма теперь пойдут по устраивающему именно номенклатурных реформаторов пути.
Мне, конечно, придется уходить в отставку. Ни с их концепцией преодоления социализма, ни с их концепцией нового строя, ни с их методами приватизации, ни с их линией на перекладывание на плечи народа всех тягот при создании нового строя я никогда не соглашусь. Победа над консерваторами становилась панихидой по и раньше более чем призрачной перспективе народно-демократического варианта реформ.
Потом — в долгие годы ельцинских преобразований — я убедился, что реализовались самые худшие из моих прогнозов.
Снова и снова я вспоминал Булгакова и его бессмертный роман о Мастере и Маргарите.
Я вспоминал Понтия Пилата, который только после казни Иешуа осознал, что сделал не то, что надо было сделать. Мне тоже надо было добиваться полного роспуска не только аппарата КПСС, но и госбезопасности, прокуратуры, милиции, суда. Надо было добиваться закона, запрещающего допускать к выборам и постам в новом государстве тех, кто занимал должности в аппарате КПСС и советских органах. Небольшие исключения — для людей типа Ельцина — можно было ввести. А остальные аппаратчики пусть шли бы поднимать экономику. В бизнес. Но не во власть.
Я вспоминал Маргариту, когда она опоздала со спасением Мастера — как опоздал несчастный Левий Матвей с попыткой избавить Иешуа от пытки на кресте.
В основе всего — мы опоздали с созданием партии демократов. Конечно, изменить суть номенклатурного пути России от социализма к новому обществу в целом мы не смогли бы. Но, как говорил Маркс, могли бы существенно облегчить народным массам роды новой России.
■■
Сейчас, спустя двадцать лет, немало тех, кто готов посыпать свои головы пеплом, размазывая по лицу слезы, и терзаться: если бы я знал, что будет потом, после путча...
Я не принадлежу к этим «прозревшим». Напротив, я достаточно ясно сознавал уже в те дни, что поражение путчистов означает победу аппаратчиков-реформаторов, означает приговор самой перспективе народно-демократического варианта выхода из социализма. Что с постов нам придется уходить. Или добровольно, или «поневоле». Словом, на сто процентов я предвидел эту линию будущего развития.
Но я не мог даже на пятьдесят процентов предвидеть ту степень горестей и бед, которые обрушит на народ насильно вынужденная начать реформы коммунистическая бюрократия. Не мог я и наполовину предвидеть масштаб того безразличия реформаторской номенклатуры Ельцина к проблемам народа. Я не мог и наполовину представить и степени безразличия и даже враждебности Запада к проблемам реформирующейся России.
Но то, что я не предвидел на все сто процентов, — это вакханалию в системе самой власти, возглавляемой Ельциным, не готовым даже к созданию одобренного им же российского номенклатурно-олигархического постиндустриализма. Ельцин оказался не способен «таской и лаской» обуздать группировки российской номенклатуры и олигархии, погрузившиеся в бесконечные интриги и склоки по поводу квот и долей при делении отобранных у страны и народа собственности, рент от природных богатств, полученных западных займов.
Но даже если бы я знал все: и то, что предвидел полностью; и то, что частично; и то, что не предусматривал; и то, чего не ожидал; и то, о чем мне и не снилось, — я и в этом бы случае в августе-1991 действовал бы в основном так же, как тогда.
Поэтому я горжусь тем, что мне выпало счастье в революционные дни и часы августа 1991-го быть с той лучшей частью своего народа, которая открывала дверь, дававшую России шанс в будущем XXI веке.
И я могу только повторить слова поэта:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Комментариев нет:
Отправить комментарий